Виктор Топоров. Да здравствует мир без меня! Виктор Топоров Что ж вы, земляки? Литературное сообщество лишилось зеркала, которое могло не просто намекнуть, но сказать прямым текстом, что у кого-то «рожа крива», по известной поговорке

ЗЕМЛЯКИ Резкий, слегка дребезжащий голос репродуктора облетел ожидавших пассажиров. Они вмиг встрепенулись, засуетились, услышав о начале посадки, и дружно направились к самолёту.Среди них шла Агриппина Васильевна, сгорбленная старушка, с лицом морщинистым, загорелым, с

Виктор Топоров

«Жёсткая ротация»

На вопрос «Кто ты по профессии?» у меня нет вразумительного ответа. Во всяком случае, одного-единственного. Филолог-германист, как значится в университетском дипломе? Литературный и кинокритик? Телеобозреватель? Эссеист? Колумнист? Политический публицист? Поэт? Прозаик? Переводчик стихов и прозы? Издатель? Преподаватель? Учредитель литературных премий и общественных организаций? Убелённый сединами мэтр или не брезгующий «мокрым делом» пахан? Властитель дум или «пикейный жилет»?

Порой меня называют профессиональным скандалистом (на всех вышеперечисленных поприщах и вдобавок в быту), но это, разумеется, клевета. Скандальным моё творческое поведение выглядит лишь в условиях всеобщего, мягко говоря, Зазеркалья. Определение «матерящийся философ» (так назвал меня Сергей Шнуров) хорошо, особенно из его уст, но тоже неточно. Сравнивали меня даже с Василием Васильевичем Розановым и аж с протопопом Аввакумом, сравнивали со Спинозой и Уриэлем Д"Акостой, - но пусть это остаётся на совести у тогдашних льстецов. Сравнивали с Белинским и (чаще) с Бурениным; регулярно титуловали Моськой, лающей на Слона (на стадо Слонов), и в меру многоступенчатого идиотизма не раз обыгрывали мою «говорящую» фамилию. Утверждали (первым, если не ошибаюсь, Борис Стругацкий): «Топоров известен тем, что никогда ни о ком не сказал и не написал ни одного доброго слова».

Со стороны, разумеется, виднее. Особенно если судишь обиженно и предвзято. Поэтому будем придерживаться строгих фактов. В первую очередь, я, как с недавних пор принято говорить, газетный писатель. По меньшей мере, именно в этом качестве я предстаю на страницах предлагаемой вашему вниманию книги. Здесь собраны (а вернее, отобраны) статьи и фельетоны за последние три года, впервые увидевшие свет в «Политическом журнале», петербургском журнале «Город», электронной газете «Взгляд», ежемесячнике «Петербург. На Невском» и ряде других. Во всех этих изданиях я печатаю статьи и колонки на регулярной основе (где раз в неделю, где реже) из года в год и на предполагаемую аудиторию каждого ориентируюсь тематически и, не в последнюю очередь, стилистически. Аудитория когда совпадает, когда нет, - так возникают первые пересечения (но и первые разночтения), возникает движение - и поступательное, и вращательное, - возникает ротация. Но ещё не жёсткая ротация - меж тем моя книга называется именно так.

Термин, ставший названием, позаимствован из практики музыкальных телеканалов. Жёсткой (или, чаще, горячей) ротацией там называется регулярное до назойливости включение одних и тех же песен и клипов в программу. (На телевидении такая ротация, как правило, бывает проплаченной, но в нашем сравнении это не релевантно, потому что на телевидении проплачено всё.) В данной книге постоянно повторяются и перекликаются одни и те же сюжеты, одни и те же имена, одни и те же темы; повторяются из статьи в статью в рамках каждого из пяти разделов и от раздела к разделу. Повторяются ключевые выражения, важные образы, показательные примеры. Повторяются - правда, всякий раз уточняясь, конкретизируясь и обрастая новыми коннотациями, - оценки и мысли. Повторяются, постепенно слагаясь в общую (а если угодно, и универсальную) картину.

В книжной форме все статьи, включённые в книгу, печатаются здесь впервые. Печатаются с минимальными разночтениями по сравнению с первопубликациями в периодике: где убрано сгоряча вырвавшееся словцо, где, наоборот, восстановлена пара строк, убранная перестраховавшимся редактором, а то и вовсе верстальщиком, где исправлена описка, неточность или стилистическая ошибка. Впрочем, все эти случаи единичны их примерно столько же, сколько так же впервые появившихся в книге подстрочных примечаний. Ни конъюнктурному пересмотру, ни актуализации тексты, собранные в книгу, не подвергались - за это я отвечаю головою. В конце концов, в сборник вошла примерно треть из написанного и напечатанного мною за три года - и статьи, на мой сегодняшний взгляд устаревшие, в книгу просто-напросто не попали.

Материал книги организован тематически по разделам, а внутри каждого раздела статьи выстроены не в хронологическом (или обратном хронологическом) и не в тематическом, а в алфавитном порядке. Более того, по алфавиту следуют друг за дружкой и сами разделы. Такая вот, знаете ли, жёсткая ротация, такое вот, прошу прощения, ноу-хау. Разумеется, организация материала по алфавиту - приём чисто формальный, но как раз такой мне и понадобился, чтобы подчеркнуть внутреннее единство разнящихся хронологически, тематически, а порой и жанрово статей. Понадобился, не в последнюю очередь, чтобы подчеркнуть внутреннее единство посвящённых разным сторонам нашей жизни разделов.

В «Диагонали власти» собраны статьи на, условно говоря, политические темы. Условность самого определения (иронически зафиксированная уже в названии) объясняется тем, что речь здесь идёт не столько о политике - да и нет у нас никакой политики! - сколько об отражении того, что по недоразумению слывёт политикой в обывательском (то есть в нашем с тобой, читатель) сознании. То, что годами внушается нам или, наоборот, замалчивается, проходит здесь проверку прежде всего на элементарный здравый смысл.

И в политике, и в искусстве нынче принято думать: если тебя нет в «ящике», значит, тебя не существует в природе. И второй раздел книги - телекритика в самом широком смысле - закономерно называется поэтому «Игрой в ящик». Часть говорящих голов переходит в этот раздел из «Диагонали власти», а многие другие ещё не раз всплывут, как на экране («Головы всплывают на экране, как воздушные пузыри», - написал ещё полвека назад американский поэт), в дальнейших разделах книги.

Между (отсутствующей) политической и виртуальной телевизионной жизнью, с одной стороны, и садами изящной словесности, с другой, существует некая сумеречная зона, на редкость разноликие обитатели которой не поддаются единому определению даже теоретически, потому что объединяет их лишь категорическое нежелание принимать строгие формы и хоть в какой-то мере очерченные контуры; в моей книге они (и посвящённый им раздел) названы «Ненатуралами». Осознавая некоторую рискованность этого названия, заранее уточню, что речь здесь идёт отнюдь не только о «людях лунного света», да и автор этой формулы (всё тот же Розанов) называл «людьми лунного света» не только адептов однополой любви, хотя, разумеется, и их тоже.

Ненатуралы (хотя, понятно, не они одни) часто пишут стихи и прозу. Главным же Писателем Земли Русской, по сути дела, является некто Пупкин (точнее, коллективный Пупкин), традиционно берущий не умением, а числом. В раздел «Похвала Пупкину» вошли статьи о текущей отечественной словесности. Как раз Пупкин уже лет пятнадцать читает меня особенно заинтересованно и предвзято и обижается на меня чаще, а главное, сильнее всех. И даже подкинул мне однажды в почтовый ящик любовно свёрнутую в петлю верёвку. И разве что изредка - в неуклюжей попытке избыть обиду - горестно вздыхает: «Что ж тут поделать! Топоров - санитар леса!» Но наша литература не лес, а джунгли - и «Санитаром джунглей» называется посвящённый по преимуществу полемике заключительный раздел книги.

9 августа 2016 года могло бы исполниться 70 лет В. Л. Топорову - поэту, переводчику, издателю, страстному и пристрастному участнику российского литературного процесса

Текст: Михаил Визель/ГодЛитературы.РФ
Фото из ЖЖ philologist

В. Л. Топоров (1946 - 2013) всю жизнь переводил прозу и стихи с английского и немецкого языков. Неудивительно, что оригинальные стихи он тоже писал. Удивительно другое: то, что

он категорически отказывался печатать их при жизни, хотя охотно читал в дружеском кругу - и завещал сделать это после смерти.

Поэтому вступление к первой книге стихов и переводов Виктора Топорова «Да здравствует мир без меня!» (заглавие позаимствовано из последней записи, оставленной Топоровым в фейсбуке), написанное его дочерью , начинается со слов: «Чем позже появилась бы эта книга, тем было бы лучше».

Но она появилась когда появилась. Внезапная смерть Виктора Леонидовича 21 августа 2013 года оказалась потрясением не только для его многочисленных друзей и учеников (так обозначим для простоты его друзей, годящихся по возрасту в сыновья и дочери), но и для столь же многочисленных недоброжелателей (чтобы не сказать «врагов»), которые не могли простить ему категорического, порою даже нарочитого нежелания соблюдать общепринятые правила литературного приличия, звериного чутья на фальшь и конъюнктуру, задрапированные в одеяния прогрессивности и актуальности.

Литературное сообщество лишилось зеркала, которое могло не просто намекнуть, но сказать прямым текстом, что у кого-то «рожа крива», по известной поговорке.

Останутся придуманные им в бытность главным редактором издательства «Лимбус-Пресс» премия «Национальный бестселлер» и . Останутся «тысячи строк Блейка и Бредеро, немецких и австрийских экспрессионистов, — словом, ровно столько, чтобы быть принятым в Союз советских писателей раз десять, — приблизительно столько раз на приеме он был с треском провален завистливыми коллегами» , по замечанию ведущего сайта «Век перевода» Евгения Витковского . А теперь еще в оборот войдут и оригинальные стихи поэта Виктора Топорова.

Тексты и обложка предоставлены издательством «Лимбус-Пресс»

Не спит Орда, пока не лягут ханы.
Ведь вся Орда – передовой отряд.
Мы завтра будем, парни, бездыханны.
А нынче спать, покуда ханы спят.

Они вчера с князьями засиделись.
В шести шатрах рекой лился кумыс.
Бараньи туши, жир стрелял, вертелись.
И лишь в седьмом грустили, запершись.

Настала ночь – татарская, родная.
Луна вошла, как шашка, ей в ладонь.
Зачем ты ржешь, мой конь, пути не зная?
Еще не кровь, не время, не огонь.

Ты, девка, будь со мной в дорогу нежной.
На этом и стоим, неутомим.
Там, на Руси, опять небезмятежно.
Ах, мать твою, как мы их усмирим!

Помчимся в чистом поле с честным гиком.
А нам навстречу только тщетный крик.
В Европе знают о монголе диком.
Лишь на Руси известно, как он дик.

Оно конечно, каменные грады.
Дружинники, запасные полки.
Порежем, срубим, сгубим без пощады.
Спалим страну от Вислы до Оки.

Сережек не проси с такого дела.
Не жди ни сукон, сучка, ни коров.
Вернусь, и ладно. Вон уж, заалело
И подханята вздрынули с ковров.
1981

Георг Гейм
(1887–1914)
ПРОКЛЯТЬЕ БОЛЬШИМ ГОРОДАМ

1
Увенчанные мертвой головою
И черным стягом белые врата
Бесшумно растворяются. Зарею,
Зари убогим светом залита,

Видна за ними жуткая картина:
Дождь, нечистоты, духота и слизь,
Порывы ветра и пары бензина
В чаду бесшумной молнии слились.

И, дряблые, чудовищных объемов,
Нагие груди города лежат
В мучнистых пятнах – аж до окоема –
И дышат ржавью неба, и дрожат.

И – брошенные на ночь балаганы –
В лучах луны лишь явственней черны,
Железные застыли истуканы,
В бессмысленный побег устремлены.

(По улице в проплешинах рассвета
Враскачку баба, тронутая тлом,
Бредет под улюлюканье кларнета –
На нем играет бесноватый гном.

За ней, как цепь, волочится орава
Охваченных молчанием мужчин,
А гном играет пьяно и кроваво –
Хромой седобородый бабуин.

Вниз по реке, в чертогах и в тенетах,
В вертепах тьмы и в сумраке пещер,
На свалке улиц, в ямах и болотах,
Где ночь как день, а день, как полночь, сер, –

Блестит, как золотой поток, разврат.
Дитя, сося, вонзает зубки в грудь.
Старик, визжа, залез в девичий зад,
Сжигаемый желанием вспорхнуть –

Как бабочка над кустиком. Над розой.
Бьет кровь из лона. Близится содом.
Убито девство непотребной позой,
Старушечьим кровавым языком.

В бреду любви, в пыталище застенка,
Подобно тем, кого созвал Гермес,
Они трясутся, с губ слетает пенка –
И пенье дорастает до небес, –

И краскою стыда их заливает.
А те взмывают ввысь, за трупом труп.
Под звуки флейты. Боль их убивает
Стервятников одним движеньем губ.)

ВИКТОР ТОПОРОВ

1946, Ленинград - 2013, Санкт-Петербург
По образованию — германист. Если бы у переводчиков было традиционное деление на поколения, Топоров, наверное, был бы «семидесятник» — только слово это звучит дико и ничего не значит, в семидесятые годы в перевод серьезной поэзии допустили немногих и преимущественно через последние тома-антологии БВЛ. Тысячи строк Блейка и Бредеро, немецких и австрийских экспрессионистов, — словом, ровно столько, чтобы быть принятым в Союз советских писателей раз десять, – приблизительно столько раз на приеме он был с треском провален завистливыми коллегами. Дело было в том, что плодовитого Топорова очень охотно печатали в Москве, а этого город Ленинград не прощал. Ну, а в постсоветскую эпоху Топоров издал авторские книги переводов из Готфрида Бенна, У. Х. Одена, Сильвии Платт, — и многое другое, их не прощают теперь уже представители молодежи; оная сердита, кроме английского, других языков старается не знать, словом, все всегда так было, так и останется. На рубеже тысячелетий Топоров стал главным редактором издательства «Лимбус» и от поэтического перевода несколько отдалился.

Источник: www.vekperevoda.com

Просмотры: 0

Старшеклассником я регулярно получал за школьное сочинение двойную оценку 1/5 – «единицу» по литературе и «пятерку» по русскому письменному. Называлось это, соответственно, «содержанием» и «грамотностью».
Пока не удостоился однажды – за очередной «опус магнум» размером как раз со «взглядовскую» колонку - оценки 1/1…

Инна Гавриловна! – возмутился я. – Насчет «содержания» мне всё ясно. Но что у меня не так с «грамотностью»? Разве у меня бывают ошибки?

Ошибок у тебя, Витя, действительно не бывает, - рассудительно ответила мне учительница. – Но я вот тут подумала: при столь хулиганском «содержании», как каждый раз в твоих сочинениях, - о какой такой «грамотности» может вообще идти речь?

Инна Гавриловна была, разумеется, права – если не как учительница русского языка и литературы, то как умудренный жизнью в советском обществе педагог.
Да и потом в этом плане не изменилось практически ничего.
Потому что и впоследствии, - строго говоря, всю мою жизнь – дело обстояло именно и только так: поначалу мне выставляли мудро взвешенную оценку 1/5, а начиная с какого-то момента (когда я особенно «доставал») сбивались на несколько все же абсурдную 1/1.

И на очередной вопрос: «Разве у меня бывают ошибки?» мне всякий раз с невозмутимой наглостью отвечали: «Ошибок у тебя действительно не бывает, но тем не менее»…

И это «тем не менее» поневоле заставляет вспомнить еще одну историю – уже не сорокапятилетней, а тридцатипятилетней давности.

Я тогда надумал вступить в профком литераторов, но мои старшие коллеги из союза писателей, работу которых я уже успел не столько раскритиковать, сколько осмеять (в устной форме; меня тогда, естественно, как критика не печатали), твердо вознамерились отказать мне даже в столь жалком профессиональном признании.

Но сделать это напрямую было, разумеется, стыдновато, потому что я уже широко – и громко – печатался как поэт-переводчик.

Понимаете, Виктор Леонидович, - объяснил мне председатель этой малопочтенной организации, - у нас тут была проверка, и выяснилось, что средний возраст членов профкома – шестьдесят два года. Вот нам и порекомендовали резко омолодить кадровый состав. Поэтому принять вас мы никак не можем.

Поэтому?.. Но мне двадцать семь!

Тем не менее…

Ну вот, а зато сейчас мне как раз эти сакраментальные шестьдесят два года, - и ничегошеньки все равно с тех пор не изменилось: ошибок у меня по-прежнему не бывает, однако при столь «хулиганском содержании» ни о какой «грамотности» речи, как водится, не идет.

Разве что, с годами окончательно обнаглев, мои оппоненты толкуют теперь, бывает, и о моей «безграмотности».

Но это уж дудки!

Беда моя не в скандальности содержания моих публикаций: скандальны чаще всего не они, а события и литературные произведения, оценкой и анализом которых я занимаюсь, скандальны сами по себе литературные нравы.

Беда моя не в недопустимой, якобы, резкости тона: джентльмен, знаете ли, никогда и никого не оскорбляет непреднамеренно.

Бабы в России, как известно, не дают, а «жалеют». Но литературному критику «жалеть» никого нельзя – если он, конечно, не баба.

И дело не в том, что ты пожалеешь, а тебя нет (это как раз не так – и метод взаимного жаления, оно перекрестное опыление, расцвел повсеместно).

Дело в том, что ты пожалеешь, - и другой критик пожалеет, и третий, - и не пожалеет только читатель.

Вернее, он пожалеет о том, что как последний дурак прислушался к твоей заведомо нечестной рекомендации.

Жалея писателя, ты становишься нечестен с читателем.

Да и с писателем, которого ты пожалел, тоже.

Ну, и, понятно, с его коллегами по перу, которых ты почему-то не пожалел.

Литературный критик должен быть верен читателю, а не писателю.

Литературный критик, верный писателю, - это не критик, а литобслуга.

Хотя, разумеется, не могу не признать: многое из того, что я делаю, - и делаю честно, - делается с усугублением.

Или, вернее, с опережением, воспринимаемым многими как усугубление и даже злоупотребление (последнее, впрочем, - не более чем поклеп).

Беда моя в природе моих способностей на литературно-критическом поприще, ставшем для меня частичным призванием.

В литературе я не доктор Живаго. И уж подавно не добрый доктор Айболит. Я доктор Хаус.

Моя специализация – ранняя диагностика.

Опережающая диагностика.

И хотя бы только поэтому – диагностика объективно возмутительная.

Цветущий вроде бы вид у той или иной отрасли (или персоны) отечественной словесности, а я говорю: «В морг!»

Возможно даже, что у меня иной раз все-таки проскальзывают ошибки. Но это как раз вряд ли.
Со мной, разумеется, не соглашаются. На меня обижаются. Меня ненавидят.

Но, если доктор сказал: «В морг!», значит, - в морг.

Отечественный литературный обозреватель, критик и редактор.

Его мать – адвокат – защитник в деле И.А. Бродского .

«В 1937 году моя мать добилась двух оправдательных приговоров по 58-й статье! Надо сказать - это сегодня всячески затушёвывается, - что суды были тогда вовсе не такими сервильными и трусливыми, как даже хотя бы в шестидесятые - восьмидесятые. Конечно, «царицей доказательств» было признание собственной вины - и в этом случае адвокат оказывался практически бессилен, а суд штамповал приговоры. […] Одно из материнских оправданий тоже носило скорее анекдотический характер. «Вот вы говорите, будто ни в чём не виноваты, но вы же подписали признание», - произнесла мать подзащитному на свидании традиционную по тем временам реплику. «Да, но посмотрите, в чем я признался!» Мать посмотрела. Подзащитный признался, - а полуграмотный следователь это «съел», - что является японским шпионом и в качестве такового продал своим иностранным хозяевал Пулковский меридиан Мать обратила на это признание внимание суда, и её подзащитного оправдали».

Топоров В.Л., Двойное дно. Признания скандалиста, М., «Захаров»; «Аст», 1999 г., с. 29-30.

В.Л. Топоров с молодости известен своими остроумными, острыми и нецензурными оценками...

«… в юности, меня поразило - и вдохновило - самиздатское эссе Григория Померанца (человека, как я потом понял, недалекого, но порой - изредка - чуть ли не гениального) об интеллигенции и интеллигентности. Последняя рассматривалась там как своего рода проникающая радиация, исходящая из ядра (совесть нации, лучшие умы России) и пронизывающая всю интеллигентскую толщу в разные времена на разную глубину. Чем раскаленней, чем радиоактивней на данный конкретный момент «ядро», тем более широкими кругами расходится в обществе «проникающая интеллигентность».Во времена менее благополучные - и это я взял себе на заметку! - «радиации» хватает лишь на то, чтобы навести (моральную) чистоту на собственном рабочем месте. То есть работать честно, совестливо, не вступать ни в какие кланы и группировки (слово «мафия» было тогда ещё не в ходу) и, по возможности, препятствовать их профессиональному всевластью. Подобный взгляд на вещи стал для меня и программой-минимум (потому что имелась и программа-максимум), и своего рода символом веры. Занявшись - по собственному сознательному и добровольному выбору - не самым главным на свете делом, я решил, что подобное самоограничение позволяет не лгать, не лукавить, не идти на компромиссы с судьбой и сделки с совестью (хотя бы потому, что сам выбор поэтического перевода при всей добровольности этого выбора означал компромисс и сделку). Короче говоря, я ничтоже сумняшеся затеял в ленинградских переводческих кругах перестройку - лет за пятнадцать до того, как Александр Зиновьев догадался применить к этому термину обратный перевод на древнегреческий – и получилось у него «катастрофа»

Топоров В.Л., Двойное дно. Признания скандалиста, М., «Захаров»; «Аст», 1999 г., с. 200-201.

«… пожаловав в 1997 году в Питер, первый президент России созвал Гранина с покойным академиком Лихачёвым , Пиотровского с Гергиевым , Розенбаума с Андреем Петровым и - под телекамеры - провозгласил Петербург «культурной столицей России». И, сразу же по возвращении в Москву, отобрал у культурной столицы федеральную кнопку - и передал её как раз каналу «Культура». Питерское телевидение, впрочем, влачило к этому сроку столь жалкое существование, что потери бойца федеральный отряд не заметил. А всероссийский телезритель - тем более».

Топоров В.Л., Жёсткая ротация, СПб, «Амфора», 2007 г., с. 130.